Жёлтые короли. Записки нью-йоркского таксиста - Страница 95

За первым приступом следует второй, затем наступает паралич, сужается поле зрения, останавливается перистальтика…

Собачья жизнь висит на волоске, но пса усыпляют, везут в операционную вивария и – удаляют опухоль!

По мере того как хирургическая рана заживает, к собаке возвращаются силы. Она ест, ползает, встает, ходит, бегает, встречает своих мучителей радостным лаем!.. Но убедившись, что животное выздоровело, исследователи убивают собаку: они обязаны выяснить на вскрытии, поражены ли другие органы – метастазами?

6

Почему так старательно восстанавливал я в памяти именно те наметки сценария, в которых моя фантазия вступала в противоречие с жизненной правдой?

Злокачественные опухоли прививали животным при исследовании новых противораковых препаратов, но для этих целей использовались не собаки, а менее ценный «биологический материал»: морские свинки, крысы, кролики. Собаки применялись для опытов более сложных.

В операционной вивария собакам вживляли в мозг особые имитирующие опухоль модели с тем, чтобы у экспериментатора была возможность контролировать и размеры «опухоли», и темпы ее «роста», и произвольно выбирать, какой именно из жизненно важных центров в мозге подопытного животного сдавит модель. Иногда для этой цели избирался центр координации движений, иногда – центр дыхания, иногда – центр безусловных рефлексов… Если размеры вживленной в собачий мозг модели экспериментаторы медленно уменьшали, сдавленный ею мозговой центр перестраивался, и приступы эпилепсии у собаки – прекращались…

К тому времени, когда я стал в виварии своим человеком, когда мне уже поручали иной раз закрепить животное на операционном штативе или подержать расширитель раны во время операции, – выяснялось, что цель многих опытов непонятна не только мне, но и лаборантам: за протоколами этих опытов ежедневно приходили сотрудники нового корпуса, выстроенного в глубине институтского двора – позади и морга, и вивария.

Я знал, что в новом корпусе тоже есть операционная и что оперирует в ней один из лучших хирургов института – профессор Михайловский, нелюдимый, никогда не улыбающийся. Больных, которых он оперировал в этом корпусе, никогда не навещали родственники…

Почему обо всем этом я вспоминал каждый раз, когда наталкивался в рукописи на то самое место, где так неожиданно и необъяснимо менялся стиль записок физически и духовно крепкого, налитого злой веселостью заключенного? О, не сомневайтесь: причина была, была!

7

...

«Мне надо записать все шесть месяцев моих под следствием… но я не знаю, сколько мне дано времени, и спешу хоть как-то второпях, лежа, изогнутый в три погибели и почти не видя строки, записать главное – март. Весь ужас, все омерзенье, и как я сломался…»

Полгода, проведенные Гелием под следствием, четко разделялись на два неравных по времени периода: пять месяцев во внутренней тюрьме КГБ и – март, «проклятый месяц март», – как пишет Гелий, – когда он оказался в тюремной больнице…

Врачи из ведомства госбезопасности порекомендовали перевести заключенного из следственного изолятора в тюремную больницу исключительно своевременно. Гелий был госпитализирован 2 марта, а всего лишь три дня спустя у него отнялась правая нога…

Прошла неделя – и отнялась левая… Загадочная болезнь вторгшаяся в процесс вялотекущего следствия, прогрессировала стремительно: низ неподвижного, утратившего чувствительность тела передергивали судороги. Паралич поразил перистальтику, и теперь без помощи тюремных врачей заключенный не мог справить нужду…

Сквозь распирающую боль, сквозь жар и бред плыл он куда-то, отравленный продуктами жизнедеятельности собственного тела, которые организм перестал выбрасывать…

...

«Поставили клизму, перетащили меня санитар Шурик (интересная фигура) с одним сердобольным вертухаем на расшатанный стульчак над ведром; вода вышла, дуться не мог. И тогда, изгибаясь и балансируя, сам себе залез пальцем в зад и полчаса выдирал оттуда куски окаменевшего дерьма. Шурик смотрел с ужасом, вертухай убежал от грязи и вони. Потом Шурик поливал на руки, на бедра. Как я там отмылся – все воняло дерьмом… Когда меня перетаскивали со стульчака на койку, Шурик вдруг крикнул: „Э, ты сцишь!“. Пошла вдруг моча, которая сутки сидела там… Вертухай отскочил ругаясь. Упал я уже на койку, облил ее всю, как-то подвернули, в мокром спал…»

Когда он проснулся, у постели сидел следователь. Он гладил пальцы парализованного и говорил, что лечение в тюремных условиях – это не лечение. Что необходимо лечь в хорошую клинику. А еще нужней – забота ласковых, любящих рук… Что надо же, наконец, пожалеть и себя.

...

«– Все, все, Гелий Иванович, в ваших руках. Есть единственный вариант…
– Опять же – чистосердечное раскаяние?
– Да.
– Так сказать: под медицинской пыткой?
– Ну-ну-ну, что вы себе позволяете?!
– Называю вещи своими именами, следователь Слобоженюк.»

Помолчали. И капитан опять заговорил о том, что, может быть, еще не поздно и начальство согласится, а помилование сейчас, в ходе следствия, до суда, это совсем не то, что после суда, да и когда еще он будет – ведь нельзя же на суд в таком состоянии, и с жены, которая помогала (ведь помогала распространять клеветнические материалы!) – спадут обвинения; и детям никто никогда не вспомнит…

– Подумайте, Гелий Иванович, хорошо подумайте. Еще есть время, но его уже мало…

Какая-то вспышка озарила сознание Гелия, и он сказал:

– Вы все это знали с самого начала. Моя болезнь – ваш союзник.